Как и всё великое — Петербург объединяет в себе диаметрально противоположные вещи, обостряет углы, пестрит контрастами.
Культурная столица России — построена на костях и этот факт стал фольклорным или скорее мемом, однако более 100 тысяч рабочих погибших только при строительстве четвертой версии Исаакиевского собора — это более 100 тысяч человеческих жизней, судеб, людей, которые чувствовали, любили, были отцами и женами, ходили по этим же улицам, строили планы на будущее.
Как с 1992 по 2000 года Казанский собор умещал в своих стенах Музей истории религии и атеизма с церковными службами действующего прихода, так и весь город Парадный и Величественный полон глухих переулков, нищих коммуналок и историй, которые темными пятнами запачкали летопись нашего отечества. А точнее они и есть наша история, наша боль, наша правда на пару со светлыми страницами подвигов и благоденствия.
Я влюбился в этот город, глядя на яркую одёжку фронтонов и вереницы кариатид, холодно взирающих на праздные реки туристов, что сквозь пульсирующие артерии проспектов стекаются в бары и рестораны, чтобы в стенах бывших коммунальных квартир предаться гедонии. Под ярким июльским солнцем 2012-ого года сквозь орнамент фасадов Невского буквально сочилось ВЕЛИКОЛЕПИЕ. Питер похож на не молодую, но всё еще красивую герцогиню, которая любит ловить на себе завистливые взгляды, но уже не стесняется предательской паутинки морщин, собравшейся вокруг искрящихся холодом глаз.
Стоит лишь зайти во дворы Лиговского проспекта и тебя уже не покидает ощущение, что вот-вот ты услышишь что-то вроде:
— Дукалис, у нас вызов на Апраксин переулок. Возможно криминал — по коням.
Дворы и парадные Петербурга, как пустая сцена самого колоссального театра — Театра Истории, хранят отголоски шумных праздников и леденящую тишину ужасов Войны.
Здесь же, в переполненных барами и отелями домах центральных улиц и проспектов, продолжают гордо влачить своё маргинальное существование последние собственники комнат в квартирах с общим длинным коридором, туалетом, ванной и общей судьбой пережеванной и застрявшей в гнилой пасти очередного безразличного к личности маленького человека режима.
Их можно встретить жующими картошку фри на углу Невского и Рубика в 6 утра и попивающих обжигающий коньяк из фляги, которая на пару с чудом не потерянными пальто и перстнем демонстрируют остатки былой роскоши.
Они с огромным чувством собственного достоинства заносят деньги за утреннюю шаверму в подвал Лиговского 64 — смотрите меня тут все знают, я тут живу рядом. В центре.
Первая же зима смела остатки юношеской восторженности. Беспросветные 7 месяцев зимы в насквозь промозглой однушке на пионере. Батареи из пустых бутылок акционного пива, походы в ашан за блинчиками по 24 рубля, поиски работы, пиво, чёрная достоевская депрессия, алкоголь, очередная работа, алкоголь, работа, много работы, работа, работа — Ялта.
Мы наверное сами не поняли, как и зачем 4 абсолютно незнакомых ранее человека сорвались на сезон в наш Крым. Просто это было невероятно длинная и холодная зима.
Я вернулся первым — еще не успело прогреться Черное море, а я уже летел в Санкт-Петербург из Симферополя, понимая, что приключение хоть и было стоящим, но разменивать царство на болоте на деревню у моря я не готов.
По приезду впервые попробовал водить экскурсии по крышам и смог еще лучше рассмотреть то, чем все эти годы так восхищался. Это как первый поцелуй после долгих безответных ухаживаний. Как прыжок в холодный снег, после долгой и жаркой парки. Как впервые в жизни услышать System Of A Down после операции по восстановлению слуха.
В общем был пацан и нет пацана.
Любовь живет три года по Бегбедеру. Санкт-Петербург — дольше.